К. К. Розеншильд

Музыка во Франции XVII - начала XVIII века

© М.: "Музыка", 1979
Текст приводится без нотных примеров; также опущены некоторые примечания.

Введение
Жан Батист Люлли (1632-1687)
Жан Филипп Рамо (1683-1764)
Инструментальная музыка
Франсуа Куперен (1668-1733)
Жан Филипп Рамо - клавесинист
Заключение

Заключение

        XVII и начало XVIII столетия - один из значительных и блестящих периодов в истории французской музыки. Целая полоса развития музыкального искусства, связанная со "старым режимом", уходила в прошлое; век последних Людовиков, век классицизма и рококо был на исходе. Разгоралась заря Просвещения. Стили, с одной стороны, размежевывались; с другой - наслаивались, сливались между собою, образуя странные гибриды, трудно поддающиеся анализу. Интонационный облик и образный строй французской музыки были изменчивы и разнолики. Но ведущая тенденция, пролегавшая в направлении надвигавшейся революции, обозначилась с неумолимой ясностью. "Галантная Индия" Рамо была не более как "музыкальным добавлением" к "Путешествию Бугенвиля", а "Старые сеньоры" Куперена уже протанцевали свою сарабанду под девизом Ронсара: "Tout passe, tout casse a n'y revenir jamais!" - "Все проходит и все уходит, чтобы не возвратиться никогда!". Над Францией Бурбонов сгущались сумерки.
        Полю Валери принадлежит следующая характеристика французского общества и его культуры после 1715 года (время Регентства и Людовика XV):
        "Европа была тогда лучшим из возможных миров на белом свете. Незыблемость общественного и государственного авторитета сочетались с отсутствием затруднений для продвижения и развития индивидуальной мысли и действия; истина импонировала, но в меру; материя и энергия, хотя и признавались, однако не успели еще прийти к прямому господству над умами человеческими. Наука уже достаточно процветала, искусства же отличались утонченностью, кое-что оставалось и от религии. Конечно, существовали еще прихоти произвола и более чем достаточно силы, которая могла быть применена господствующей элитой против народа. Но отвратительные Тартюфы, глупые Оргоны, "сумрачные господа" ("les sinistres messieurs"), нелепые Альцесты были, к счастью, уже похоронены. Эмили, Ренэ, уродливые Ролла еще не успели народиться. Люди придерживались хороших манер - даже на улице. Торговцы умели изъясняться с покупателями отменно любезными словами. Обходительность распространялась на девиц легкого поведения, на иностранных шпионов, даже на мух (и им говорили "Вы"). С собеседниками и собеседницами этих категорий нынче уже не обращаются так учтиво, как говорили тогда. Даже налоги взимались терпимо и великодушно. Дни текли не насыщенно и поспешно, но медленно и непринужденно. Люди не были в рабстве ни у своего времени, ни друг у друга. И некоторые из них - натуры особенно чувствительные, живо реагирующие на явления окружающей жизни, - легко становились властителями дум, и их могучие умы волновали целую Европу и сокрушали на своем пути все и вся, опрокидывая вчерашние святыни, храмы и монументы невозвратного прошлого". * (* Перевод автора).
        Нам думается, что картина времени Людовика XV, так эстетски-красиво нарисованная Полем Валери, безмерно приукрашивает одну из самых драматичных страниц французской истории. Нет, Европа середины XVIII не была вольтеровским "le meilleur des mondes possibles" - "лучшим из возможных миров". Авторитет поземельного дворянства, его сословных привилегий, его государства и права уже был заметно поколеблен, оно яростно сопротивлялось продвижению мысли и действию прогрессивных и революционных сил и отдельных личностей, наиболее ярко представлявших эти силы. Истина импонировала безмерно, но ее познание и распространение были скудно и жестко отмерены королевской властью и ее институтами. Руссо был в изгнании, Вольтер познал ужасы Бастилии, Гельвеций вынужден был печататься за границей. Материализм господствовал в передовых умах общества, но наука была очень далека от процветания, ибо испытывала на себе тяжесть карающей десницы государства и церкви. Католичество существовало не в "остатках", но в качестве влиятельнейшей и реакционной идеологической силы. Крестьянскими душами она владела почти безраздельно. Что касается религии в более широком понимании, то ее воздействия не избежали даже выдающиеся революционеры: Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон были деистами, осуждали материализм, а бюст Гельвеция был публично повергнут и разбит на заседании якобинского клуба, в подарок которому был он поднесен женою Луи Давида.
        П. Валери вынужден признать, что еще существовали le bon plaisir royal и насилие, чинимое над французами королевской администрацией. Остались и Тартюфы и Оргоны, и "les sinistres messieurs en noir". "Эмиль" Жан-Жака Руссо уже появился на свет, а Альцеста, хотя и похороненная вместе с театром классицизма XVII века, вновь возродилась в величаво-этической предреволюционной музыкальной драме Глюка. П. Валери называет эту героиню "нелепой" - не потому ли, что сама идея героической жертвы во имя высокой цели претит ему? И не ближе к истине даже такой клерикальный писатель, как Франсуа Мориак, приветствовавший в дни Сопротивления современное воскрешение Атисов Франции, окровавленной, но непобедимой? Торговцы, может быть, любезно изъяснялись с покупателями, однако обсчитывали и обкрадывали страну; буржуазия, еще не придя к власти, уже погрязала в пороках. В кульминационный период Жана Филиппа Рамо началась "эпопея" самого крупного, бесстыдного и катастрофичного по своим последствиям казнокрадства - финансовой аферы Дж. Лоу. Возможно, с мухами и разговаривали на "Вы", но помещики, как во времена Маргариты Наваррской, по-прежнему насмерть избивали крестьян, в феодальных замках все еще царило jus primae noctis, а фаворитизм при королевском дворе достиг подлинного апогея бесстыдства и расточительности.
        Валери умилен гуманностью чиновников фиска; между тем бремя налогов никогда еще не было столь невыносимым, а чиновничий произвол столь свиреп и беспощаден. По сравнению с ним времена Ришелье, Фуке и Кольбера поистине могли бы показаться идиллическими. Бурбоны развлекались, им нужны были деньги, много денег. "Время текло неторопливо и непринужденно"... но для кого? Не для крестьянина-паупера, истекавшего потом на своем винограднике, и не для рабочего, влачившего короткие и невыносимо тяжкие дни свои на королевской мануфактуре; время скудно отмерено было, наконец, и для художника, кто, подобно Антуану Ватто, безвременно сгорал на огне неимоверного труда, окруженный жадной толпою эгоистических и тщеславных заказчиков, или, как Франсуа Куперен, одиноко и гордо умиравший в полузабвении либо снисходительном равнодушии тех, кому он всю жизнь служил своим дивным искусством. Время пролетало резво и непринужденно лишь для тех, кто, подобно "первому дворянину Франции" и его камарилье, начертал на своем знамени девиз: "Apres moi Is deluge" * (* "После меня - хоть потоп!" (франц.)). И это Валери называет "отсутствием рабства" и "лучшим из возможных миров для человечества"! Какая забывчивость, непростительная для одного из образованнейших французских поэтов XX столетия! Какой тенденциозный и вызывающий ретроспективизм! Позволительно спросить: почему же "могучие умы", наблюдая эту картину, приходили в столь "великое волнение" и восставали, сокрушая "святыни и храмы невозвратного прошлого"?
        К чести французского искусства, оно тогда не разделяло взглядов, подобных нынешним запоздалым одам талантливого, но глубоко заблуждающегося Поля Валери. Баснописцы и композиторы, живописцы и драматические актеры, клавесинисты и лирические поэты - все почувствовали надвигавшуюся бурю, размежевались, и лучшие среди них нашли в себе мужество, совесть и силы, чтобы обнажить зияющие язвы "старого порядка" и приветствовать грядущую революцию. "Плутни Скапена" Мольера, басни и "Эпитафия лентяю" Лафонтена, си-минорная пассакалья Куперена, "Набат" Готье и "Гробница" Леклера, вместе с "Общественным договором" и "Исповедью" Руссо, с полотнами Ватто и Давида - это искусство запечатлело не только трагедию умирания королевской Франции, но и занимавшуюся зарю новой эпохи. Без Франсуа Куперена не было бы Иоганна Себастьяна, Баха. Без Рамо не было бы Глюка, Моцарта и Бетховена.