Часть 4
Пушкин и Сальери. Совместимы ли гений и злодейство?

      7. Мотивацию, столь недостающую версии "Моцарт-Сальери" мифа об отравлении, развил А.С.Пушкин. Мотив этот был вполне романтический: адская зависть обыкновенного, земного таланта к небесному Гению. Всё, что талант достигает упорным, изнуряющим трудом, Гений превосходит легко, мгновенно, как бы играючи. У таланта развивается жгучая обида перед такой несправедливостью, об Источнике которой даже и подумать страшно. Перед этой тайной Завистью, именно Завистью с большой буквы, ибо она уже обособляется в самостоятельное мировое Начало, все земные успехи таланта бледнеют, превращаются в ничто. Свою идею Пушкин великолепно реализовал в маленькой трагедии "Моцарт и Сальери", которая персонально для меня является лучшим произведением русского поэта. Сочинение это обладает всеми атрибутами истинного произведения искусства: ясностью, гармоничностью, глубиной, поразительной лаконичностью. Я говорю всё это со спокойной душой, поскольку отнюдь не разделяю религиозно-истерического культа Пушкина, распространённого в русскоязычной культуре.
      Конечно, наряду с пушкинской идеей представляется интересной и идея противоположная: зависть небесного Гения к земному таланту, уверенно и твёрдо по земле шагающему. Гений сознаёт своё неизмеримое творческое превосходство, и тем более немыслимо, невозможно, несправедливо, что и слава, и почести, и блага достаются другому. А ведь небесный Гений всё же реализуется в человеческой физической оболочке - в свободное от гениальности время ему свойственны все человеческие желания и часто даже в форме, далеко превосходящей обычные. Идея эта заслуживает художественной разработки, но я надеюсь, что если кто-то и возьмётся за неё, то уже не тревожа тени усопших.
      Об истории создания "Моцарта и Сальери", как ни странно, почти ничего неизвестно. Ни черновики, ни беловая рукопись трагедии, насколько мне известно, не сохранились. Первые упоминания об этой пьесе или, скорее, о её замысле относятся к 1826 году (всего лишь год, как Сальери умер!), но сочинена она была в Болдинскую осень 1830 года. Я не буду добавлять свой анализ к бесчисленным разборам этого произведения, мне, скорее, хочется остановиться на морально-этических проблемах, возникающих вокруг него и особенно уместных здесь в силу направления моей статьи.
      С проблемами этими у меня связана персональная история. Вопрос о том "да правда ли всё это?!" возник у меня при первом же чтении трагедии Пушкина, в ранние школьные годы. Тогда ответ мог быть только один. Все вокруг - учителя, взрослые, книги, газеты, экраны говорили о Пушкине, как о непогрешимом, сияющем Гении, самом-самом. Гений этот был, естественно, затравлен тёмными силами. Ну совсем как Моцарт, отравленный Сальери! Конечно, Пушкин знал, о чём писал, не мог он обвинить невинного человека.
      Позже пришли всё-таки сомнения и в вечной правоте Пушкина (даже ex cathedra) и во многом другом. Я почувствовал, что больше нет сил молчать, в 1987 году. 150-летие гибели Пушкина отмечалось множеством статей, передач телевидения, радио, выступлениями разных очень важных и просто интересных лиц. И в скольких случаях воздание должного поэту сопровождалось поношениями Сальери! Какие только стрелы не пускались в него, как его только не величали! И завистник, и клеветник, и низкий интриган, и убийца, и отравитель! Человек, упавший с Луны, и, следовательно, незнакомый с предысторией, мог бы подумать, что это Сальери убил Пушкина, а вовсе не Дантес Геккерн (о нём как раз говорили гораздо меньше). Я написал письмо в "Литературную газету", получил ответ, написал ответ в ответ и т.д. Одна из заведующих отделом газеты, известная журналистка, отвечала мне вежливо, но довольно уклончиво. Было ясно, что в той реальной ситуации она не могла себе позволить серьезных отклонений от генеральной линии. С другой стороны, она, вполне возможно, искренне считала, что Пушкин был, по существу, прав. Меня отсылали к "музыковедам-пушкинистам" и к главному представителю этой несколько загадочной ветви музыковедения - Игорю Бэлзе. Небольшая книга последнего "Моцарт и Сальери, трагедия Пушкина, драматические сцены Римского-Корсакова" (Государственное музыкальное издательство, Москва, 1953) была мне хорошо и давно известна. Автор был одним из очень немногих, кто в наше время поддерживал версию, что Сальери отравил Моцарта. Уровень его аргументации, весь её характер, однако, ещё более убеждали меня в несостоятельности всего мифа. На сегодняшний день эта редкая книга с её невообразимой смесью культа Пушкина ("Товарищ Пушкин всегда прав!", Пушкин, оказывается, намного опередил всех музыковедов и т.д.), вульгарного марксизма и зловещей чекистской подозрительности имеет определённую ценность как уникальный документ своей эпохи, сталинского времени. Чтобы не быть голословным, я приведу некоторые "избранные места", сопроводив их краткими комментариями.
      "Приведём, например, свидетельство выдающегося чешского композитора Яна Вацлава Томашка, который в своих воспоминаниях, печатавшихся в 1845-50 годах в пражском альманахе Libussa (Либуше), привёл запись, сделанную им в Вене 31 октября 1814 года. В этой записи Томашек отмечает распространённость слухов о том, что Сальери после смерти Глюка присвоил себе рукописи его неопубликованных произведений и выдал их за свои. Доброе имя Томашка исключает возможность сомнений в том, что такие слухи действительно до него дошли.
      Мы не знаем, соответствуют эти слухи действительности или нет, но если в них есть хоть доля правды, то к пушкинским словам: "Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить его творца" - смело можно добавить: "Человек, который мог обокрасть своего мёртвого учителя, мог отравить своего живого соперника" (с.57).
      Трудно всерьёз отвечать на эту смесь слухов и невероятной смелости умозаключений. Слухи бывают разные, их бывает много. На то они и слухи. О заметных, влиятельных, успешных людях слухов бывает особенно много. Даже и самые фантастические из них получают хождение. Я припоминаю весьма распространённый в Москве в 70-х годах слух об одном знаменитом артисте (не хочу по понятным причинам беспокоить его память упоминанием всуе имени), который якобы умертвил свою мать и (тщетно, конечно!) пытался обмануть доблестных советских таможенников и вывезти в её трупе бриллианты в Израиль. Тема эта даже была воплощена в скандальном романе, если мне не изменяет память, некоего Шевченко. О существовании упомянутого слуха мне сообщали вполне порядочные и интеллигентные люди, чьё доброе имя исключало возможность сомнения в том, что такие слухи действительно до них дошли. Разговаривать о слухах - дело вообще довольно бессмысленное, но в данном случае можно предположить, что мы имеем дело с искажённым отголоском событий вокруг постановки оперы "Les Danaides" в Париже, в 1784 году. Но, как мы уже говорили выше, тогда всё было наоборот - по тактическим причинам произведение Сальери выдавалось за произведение Глюка. Впрочем, точность до "наоборот" - характерная особенность слухов.
      "В самом начале карьеры Сальери молва приписывала ему организацию той уличной катастрофы, в результате которой, выпав из кареты, погиб его учитель, друг и покровитель Флориан Леопольд Гассман. Мы не знаем, правда ли это, но знаем, что после смерти Гассмана Сальери занял его место придворного композитора, а затем и капельмейстера" (с.58).
      На сей раз музыковед-пушкинист вообще не сообщает, откуда именно он позаимствовал "молву", вряд ли он слышал это сам. И не без ужаса вспоминаю я, что Моцарт получил свою позицию придворного композитора камерной музыки в результате смерти Глюка... Уж не устранил ли он соперника, вовремя организовав у него инсульт? Сальери же у Бэлзы и вор, и вообще серийный убийца. Не повезло итальянцу, подвернулся Пушкину под горячую руку. Вероятно, до Бэлзы дошли отголоски следующего события (речь ниже идёт о поездке Гассмана в Италию в 1769-70 гг.), подорвавшего здоровье Гассмана:
      "В одной из его (Гассмана. - Б.К.) поездок в Италию лошади понесли. Он хотел выпрыгнуть из кареты, но запутался в цепях. Лошади волокли его три четверти часа и два его ребра были вогнуты в грудь. С этого времени у него наблюдался необыкновенно сильный пульс, даже в тех местах, где пульс обыкновенно не ощущается, например, в кончиках пальцев... С этого времени он также почти не мог спать - один-два часа в сутки..." (V.Braunbehrens, Maligned Master, The Real Story of Antonio Salieri, - p.42)
      Гассман умер в 1774 году, через 4 года после инцидента. В 1769-70 гг. юный Сальери находился в Вене, сочиняя и ставя свои две первые оперы. Каким образом мог он подстроить несчастный случай в Италии, уму непостижимо. Правда, в 1948 году Сталин убил Михоэлса в Минске, но вряд ли итальянский музыкант, при всём своём злодействе обладал подобными возможностями.
      Даже и внешность итальянского мастера не устраивает советского музыковеда: "Достаточно взглянуть на портрет Сальери, чтобы почувствовать, какими точными по отношению к нему являются слова "упрямо и надменно" (Бэлза, сс.38-39).
      Но это только цветочки: "Но Пушкин понял не только эти черты характера Сальери, но и ту ограниченность его кругозора и стремлений, в результате которой он, ища "презренной пользы" при габсбургском дворе, отрёкся от родного народа и "предался одной музыке"" (с.39).
      Итак, Сальери не только "предался одной музыке", но и предал родной итальянский народ (заметим, так же, как Гендель предал родной немецкий народ, Эйлер - родной швейцарский народ, да и Моцарт едва не стал предателем - подумывал он о переезде в Англию). Естественно, Сальери не мог не ненавидеть народного немецкого мастера Моцарта:
      "...великий зальцбургский мастер был не только гениальнейшим композитором, а и художником нового, демократического типа, рождённым эпохой великих социальных сдвигов, творившим для народа, жившим одной жизнью с народом и получившим такое всенародное признание, которого до него не заслужил ещё ни один композитор. Вот почему Сальери, презиравший народ... испытывал смертельную ненависть к Моцарту... Сальери действительно видел в Моцарте своего идейного (выделение И.Бэлзы. - Б.К.) врага... Моцарт вырвался на улицы и площади, стал мастером-трибуном. Вот кого возненавидел Сальери, вот кого он решил отравить!" (сс.41-42).
      Надо признать, что, пожалуй, здесь Бэлза выдвинул вполне свой оригинальный мотив отравления, отличный от пушкинского. Сальери - враг народа. Музыковед-марксист Бэлза смыкается, что для меня вовсе неудивительно, с музыковедом-нацистом госпожой Людендорф. Не может Бэлза и избежать другой напрашивающейся аналогии и завершает свой разбор пушкинской трагедии поистине заключительным аккордом:
      "Таким гением был Моцарт, отравленный пригретым при дворе Габсбургов чужеземцем. Таким гением был и наш Пушкин, погибший от пули иноземного выродка, преступную руку которого направляло русское самодержавие" (с.68).
      Интригующим местом книги Бэлзы является его утверждение о существовании официальной записи предсмертной исповеди Сальери, в которой последний признаётся в отравлении Моцарта (сс.59-60). Бэлза утверждает, что такую запись обнаружил в одном из венских архивов известный австрийский историк музыки Гвидо Адлер (Adler, Guido, 1855-1941). По утверждению Бэлзы Адлер рассказал о находке своим коллегам и многочисленным ученикам, а также и приезжавшему тогда в Вену академику Асафьеву. Далее Бэлза утверждает, что публикации этого открытия воспротивилась "католическая реакция". На сегодняшний день вся эта информация имеет своим источником одного Игоря Бэлзу. Ни в бумагах Адлера, ни в бумагах Асафьева ничего относящегося к этому документу не обнаружено, никто из "многочисленных коллег и учеников" Адлера этот документ не упоминал (ср., например, Слонимский, Стеффорд; в журнале "Советская музыка", #7, 1963 была опубликована статья известного музыковеда Б.Штейнпресса под выразительным названием "Миф об исповеди Сальери"; к сожалению, к моменту завершения этой работы статья Штейпресса не была мне доступна). В свете всего предыдущего сообщение Бэлзы, а следовательно, и существование самого документа вызывают у меня серьёзное сомнения.
      Заметим также, что Бэлза подхватывает все романтические интерпретации смерти и похорон Моцарта, а также поведения ван Свитена и Констанцы:
      "Констанция всё время порывалась на кладбище. Однако ван Свитен категорически запретил пускать её туда, мотивируя это опасением за её здоровье. А тогда, когда Констанция, немного придя в себя, добралась, наконец, до кладбища, то оказалось, что сторож, который был единственным человеком, знавшим, в какую из общих могил положили гроб с телом Моцарта, умер" (с.51).
      Что же, барон ван Свитен был весьма успешен, удерживая вдову от посещения кладбища. Он был способен это делать даже довольно долго после своей смерти. Хорошо известно, что Констанце понадобилось 17 лет, чтобы "немного придти в себя" и (по настоянию друзей) поехать на кладбище Св. Марка (ср. Браунберенс, Mozart in Vienna, - с.423 , Alfred Einstein, Mozart, His Character, His Work, - Oxford University Press, London, New York, Toronto, 1945, с.74). Все работники кладбища, участвовавшие в похоронах Моцарта, к этому времени действительно умерли, да и сама могила давно была перекопана.
      Печально и тяжело видеть высокообразованного музыканта, профессора Московской консерватории, редактора оперы Римского-Корсакова "Моцарт и Сальери" (в полном собрании сочинений выдающегося русского мастера), сочиняющим и публикующим такого рода невероятный и злобный вздор.
      Здесь я прихожу к ещё одной печальной странице моего повествования. В числе публикаций того памятного 1987 года моё внимание привлекло эссе Фазиля Искандера "Моцарт и Сальери", опубликованное в тогда респектабельном журнале "Знамя" (№ 1, 1987). И я написал уважаемому мною писателю, приложив копию моей корреспонденции с "Литературной газетой". Ответ последовал немедленно, и ответ был содержателен. Искандер признавал существование проблемы, о которой он, по его собственным словам, не задумывался, и обещал при возможных дальнейших изданиях переработать эссе в свете моего "тревожного напоминания", за которое писатель меня благодарил. Увы! Недавно я увидел переиздание работы (в кн.: Фазиль Искандер, Софичка. - Москва, Вагриус, 1997) и снова прочёл её. Никаких следов моего "тревожного напоминания" я не обнаружил. Горько видеть, как высокоталантливый писатель наполняет страницы довольно абстрактными, высокого стиля сентенциями о зависти, о морали, о творческой природе гения и т.д. и т.п., по-прежнему не замечая настоящей моральной проблемы, просто кричащей ему в лицо. Как не замечает писатель, столь чуткий в своих художественных произведениях, живую человеческую Душу, Душу другого Мастера, художника, артиста, наконец, жившего и страдавшего человека? "Через сто лет победа сальеризма обернётся пусть временной, но кровавой победой фашизма", - пишет Искандер, пожалуй, в этой фразе превосходя самого Бэлзу. Правда, если Бэлза пытался заниматься историческим Сальери, то для Искандера Сальери просто символ, крючок для развешивания идей... Опасное это дело так обращаться с живыми именами...
      Но вернёмся к Пушкину. По-видимому, практически установлено, что слухи достигли поэта через современные ему газеты. Мы уже упоминали выше два возможных немецких источника. Бэлза цитирует (с.131) (ссылаясь на "Литературное наследство", т.58, Издательство АН СССР, 1952, с.272) письмо художника Г. Г. Гагарина (1810-93) к матери от 6 марта 1834 года:
      "Я спросил Пушкина, почему он позволил себе заставить Сальери отравить Моцарта; он мне ответил, что Сальери освистал Моцарта, и что касается его, то он не видит никакой разницы между "освистать" и "отравить", но, что, впрочем, он опирался на авторитет одной немецкой газеты того времени, в которой Моцарта заставляют умереть от яда Сальери".
      Из приведенного отрывка также очевидно, что современники (увы, в отличие от потомков!) задавали Пушкину не особенно удобные вопросы. Наиболее известные и серьёзные упрёки предъявил высоко ценимый самим Пушкиным П.А.Катенин (1792-1853):
      "Моцарт и Сальери" был игран, но без успеха; оставя сухость действия, я ещё недоволен важнейшим пороком: есть ли верное доказательство, что Сальери из зависти отравил Моцарта? Коли есть, следовало выставить его напоказ в коротком предисловии или примечании уголовной прозою; если же нет, позволительно ли так чернить перед потомством память художника, даже посредственного?" (П.А.Катенин, Воспоминания о Пушкине, в кн.: А.С. Пушкин в воспоминаниях современников, т.1. - Издательство "Художественная литература", Москва 1985, с.196).
      Из переписки Катенина с Анненковым видно, насколько остро Катенин воспринимал затронутую им моральную проблему. Отвечая на тезис последнего, что Сальери у Пушкина всего лишь художественный символ зависти и что "искусство имеет другую мораль, чем общество", Катенин писал: "...Стыдитесь! Ведь Вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете..." (цит. по книге: Тургенев, Полное Собрание Сочинений в 28 томах. Письма в 13 томах. Том 2, - Издательство АН СССР, Москва-Ленинград 1961, с.478). Тургенев, поддерживая Анненкова в споре, делает характерную оговорку: "но это, может быть, оттого происходит, что нравственное чувство во мне слабо развито" (там же, с.120).
      И если говорить об общих принципах, то позиция Пушкина не отличалась от катенинской. Вот что писал Пушкин князю Репнину 11 февраля 1836 года: "...Не могу не сознаться, что мнение вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного или развращённого ума, они были бы непростительны" (А.С.Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, Издание четвёртое, т. 10, - Издательство "Наука", Ленинград 1979, с.439).
      А вот выразительное место из незаконченной Пушкиным статьи "Опровержение на критики", писавшейся той же самой (!) Болдинской осенью, когда был сочинён "Моцарт и Сальери": "Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною" (там же, т.7, ст.134).
      Очевидно, Пушкин чувствовал сложность и сомнительность ситуации, упрёки Катенина не могли его не волновать. Возможно, в ответ на эти упрёки и появилась знаменитая заметка "О Сальери", относящаяся, скорее всего, к 1833 году: "В первое представление "Дон Жуана", в то время когда весь театр, полный изумлённых знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист - все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистию. Сальери умер лет 8 тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении - в отравлении великого Моцарта. Завистник, который мог освистать "Дон Жуана", мог отравить его творца" (там же, т.7, с.181).
      Сказано столь же красиво, сколь наивно и неверно. По сути дела, вместо "уголовной прозы" Пушкин выдвигает ещё одну поэтическую идею: "Тот, кто мог освистать, мог отравить". Идею эту вполне можно развить в поэтическом произведении, но столкновения с реальной жизнью, в рамках которой формулированы упрёки Катенина, она не выдерживает. Поразительно, сколько несообразностей в этих нескольких строках! Дело, конечно, не в том, что премьера "Дон Жуана" состоялась в Праге, а не в Вене. Пушкин мог иметь в виду первое венское представление. Надо абсолютно не знать ни Сальери, ни обычаев места, времени и положения, чтобы всерьёз, с пафосом утверждать, что Сальери "освистал" оперу Моцарта. Ни один современник даже и близко не намекает на возможность подобного поведения итальянского Мастера. Оно совершенно не в его человеческом характере. Если этого мало, напомним, что Сальери занимал высокую должность при дворе, и это автоматически предполагало опредёленный кодекс публичного поведения. Первый Придворный капельмейстер, свистящий в Императорском оперном театре?! Помилуйте... Далее, насчёт "Всего театра, полного изумлённых знатоков, безмолвно упивавшихся гармонией Моцарта"... Хорошо известно, что опера успеха в Вене не имела, "знатоки" попросту до "гармонии Моцарта" не доросли... Вот что пишет об этом соавтор Моцарта Да Понте ("Мемуары", с.180):
      "...Опера пошла на сцене и... "Don Giovanni" не понравился! Все, кроме Моцарта, считали, что опере чего-то недостаёт. Были сделаны дополнения; некоторые арии изменены. Опера была исполнена вторично. "Don Giovanni" не понравился! И что же сказал Император? Он сказал: "Эта опера божественна. Я осмелюсь сказать, что она ещё прекрасней, чем "Figaro". Но такая музыка не то мясо, которое по зубам моим венцам". Я рассказал об этом замечании Моцарту, и он спокойно ответил: "Дадим им время, чтобы разжевать её"".
      Очевидно, знания Пушкина о реальных обстоятельствах жизни и творчества двух композиторов были поверхностны. Парадоксальным образом, большего при сочинении трагедии и не требовалось. В сущности, Пушкин создавал миф, то есть выражал общие идеи средствами повествования. И здесь его великолепная художественная интуиция весила больше всех учёных томов. И хотя историческая реальность намечена в "Моцарте и Сальери" только в самых условных чертах, удалить конкретные имена уже невозможно. Разрушится вся ткань мифа, переплетающая реальное и воображаемое в их единстве и в столкновении.
      Но вернёмся к упрёкам Катенина. Отвечать на них мифом невозможно. Видимо, другого ответа у Пушкина попросту не было. По счастью в реальной жизни дистанция между "освистать" и "отравить" огромна и преодолевается нечасто. Иначе средняя продолжительность жизни художников была бы трагически невелика, поскольку история искусства переполнена примерами "освистания". Да ведь и тому же Катенину принадлежит резко отрицательный разбор "Бориса Годунова", не замышлял же он отравление Пушкина? И ещё одно: сослагательное наклонение в последней фразе пушкинской заметки (признался он будто бы). Здесь мы приходим к важнейшему принципу, неявно упомянутому и Катениным. Бремя доказательства лежит на обвиняющей стороне. Страшно вспоминать, к каким реальным, не вымышленным трагедиям приводит забвение, нарушение этого принципа. Увы. С точки зрения этой презумпции ни трагедия, ни "Заметка" Пушкина никакой критики не выдерживают.
      Верил ли сам Пушкин в виновность Сальери? Трудно ответить на этот вопрос. Мне кажется, что для него реальность обстоятельств значения не имела, он был полностью захвачен поэтической идеей и просто не мог остановиться, не осуществив её, не воплотив в художественную материю, т.е. в Слово. Такова была природа творческого вдохновения у Пушкина (и, конечно, не только у него). Недавно радиостанция "Свобода" провела серию интересных, остро-журналистских передач (автор и ведущий Марио Корти) под всё тем же названием "Моцарт и Сальери". В одной из них рассказывалось, что известный французский писатель и поэт, граф Альфред де Виньи (Vigny, Alfred Victor, Compte de, 1797-1863) обратился к знакомому биографу Моцарта с вопросом, можно ли доказать, что Сальери отравил Моцарта. Получив отрицательный ответ, писатель сказал, что ему жаль, был бы интересный сюжет. Не будем проводить сравнений: у каждого художника свой темперамент, своя жизнь. И тем не менее мы приходим к критическому вопросу. К проблеме ответственности художника за вручённое ему Б-гом Слово. Тяжела ноша сия. Видимо, можно высказать здесь нечто, вроде гиппократовского "не повреди!", но как трудно следовать этой простой максиме! К этой проблеме примыкает и знаменитое пушкинское утверждение (в устах его Моцарта), оно же (в устах его Сальери) вопрос: "Гений и злодейство две вещи несовместные". Боюсь, что, написав трагедию, не сумев остановиться у черты, Пушкин в какой-то степени ответил на вопрос своего Сальери. Говорят, что искусство требует жертв. В данном случае искусству понадобилось человеческое жертвоприношение.