И о псе повествуется ("Одиссея", XVII, 291 - 319), что он узнал своего хозяина, который уже был забыт своими людьми. Можно привести, если угодно, бесчисленные примеры, подтверждающие мною сказанное. У. И я этого не отрицаю, и жду с нетерпением, что же говорит в твою пользу.
        Н. Что ты скажешь о том, кто приписывает науку одной лишь душе и отказывает в ней всем неразумным животным, не полагая ее ни в ощущении, ни в памяти (ибо ощущение не бывает без тела, а вместе с тем ощущение и память имеются и у животных)? Полагает же он ее в одном интеллекте? У. И в этом отношении я жду, что же говорит в твою пользу. Н. А вот что: все, кто следует ощущению и вверяет памяти то, что в нем радует, приводя сообразно этому в движение свое тело, привносят некую способность подражания; и все эти люди науки не имеют, хотя они явно совершают многое на основе своей опытности и обучения, когда выражают в словах или действиях самый предмет, не познавая его, однако, посредством интеллекта. И если разум покажет, что таковы именно эти театральные мастера, не будет, думается м не, сомнений и у тебя, почему надлежит отказать им в науке, а потому и не приписывать им обладание музыкой, которая есть наука модулировать. У. Разъясни мне это, посмотрим, какова его суть.
        9. Н. Подвижность пальцев большую или меньшую, думается мне, ты свяжешь не с наукой, а с привычкой? У. Почему так? Н. Потому, что раньше ты приписал науку одной лишь душе, а сказанное связано с телом, хотя и повелевает при этом душа. У. Но коль скоро знающая душа повелевает это телу, полагаю, что скорее нужно связать это со знающей душой, чем с повинующимися ей телесными членами. Н. Разве ты не согласен: может случиться, что один превосходит другого в науке и тем не менее этот второй, менее в ней искушенный, гораздо легче и проворнее движет пальцами? У. Согласен. Н. Если быстрое и более проворное движение надлежит связывать с наукой, то человек будет тем более знающим, чем более он преуспевает в таком движении. У. Да. Н. Теперь вдумайся в следующее. Наверное, ты иногда замечал, что плотники и им подобные ремесленники повторно попадают пилою или топором в то самое место, куда душа намеревается направить удар, а мы, пытаясь достичь того же самого, сделать это не в состояния, за что они нас нередко и высмеивают. У. Да, это так, как ты говоришь. Н. Но хоть мы сделать это и не в состоянии, разве мы не знаем, куда именно следовало ударить или сколько следовало отнять? У. Часто не знаем, а часто и знаем. Н. Допусти, следовательно, - кто-нибудь знает все, что должны делать плотники, и знает в совершенстве, но на деле менее способен к этому; несмотря на это, он способен гораздо находчивее советовать тем, кто работает с величайшей легкостью, хотя сами они и не способны судить. Не бывает ли так? У. Бывает. Н. Следовательно, не только быстрота и легкость движения, но и сама мера движения в членах должна быть отнесена скорее к привычке, чем к науке. Ведь в противном случае тот, кто лучше пользуется руками, был бы и более опытным в науке; если применить это к флейтам и кифарам, тогда производимое пальцами и членами, коль скоро оно для нас трудно, мы признали бы совершаемым скорее благодаря науке, чем благодаря привычке и прилежному подражанию и размышлению. У. Не имею, что возразить; ведь я привык слышать, что и медики, мужи ученейшие, при рассечении или каком-либо бинтовании членов, совершаемых рукою и железом, часто уступают людям, менее опытным в науке; этот род лечения называют хирургией, и само слово достаточно ясно указывает на существование в руках некоего рабочего навыка врачевания. Переходи же к дальнейшему, исчерпав данный вопрос.
        Глава 5. Чувство музыки; присуще ли оно от природы? 10. Н. Остается, думается мне, найти, если только это для нас возможно, искусства, которые доставляют удовольствие благодаря рукам и которые не следуют всецело науке, а ощущению и памяти, овладевая надлежащей практикой. Впрочем, может быть, ты мне скажешь, что науке возможно существовать без практики и что тогда зачастую ее больше, чем у тех людей, которые отличаются практическим умением, но что и эти люди не могли бы достичь такого умения без всякой науки. У. Приступим к делу. Ведь явно, что нужно.
        Н. Не слушал ли ты когда-либо такого рода актеров с особым вниманием? У. Пожалуй, даже больше, чем мне этого хотелось. Н. Почему, думаешь ты, необразованная толпа часто освистывает флейтиста, исполняющего пустяковые вещи, и, наоборот, рукоплещет хорошо поющему, и чем приятнее он поет, тем больше и глубже она трогается? Нужно ли полагать, что происходит это у простого народа благодаря музыкальному искусству? У. Нет. Н. Благодаря чему же? У. Думаю, происходит это благодаря природе, даровавшей всем чувство слуха, посредством которого и судят об этом. Н. Ты прав. Но посмотри теперь, наделен ли этим чувством и сам флейтист. Если да, то вслед за тем его суждение способно приводить в движение пальцы, когда он берется за флейту; и то, что достаточно удачно прозвучало, как ему хотелось, он может замечать и запечатлевать в памяти, приучая пальцы путем повторения попадать в надлежащие места без колебаний и без ошибки, - безразлично, получит ли он от другого то, что исполняет, или придумает сам, руководимый и одобряемый той природой, о которой была речь. Итак, коль скоро память следует за ощущением, а члены - за памятью, будучи вышколены и подготовлены практикой, он исполняет, когда ему захочется, тем лучше и тем приятнее, чем более обнаруживает во всем то, что, как известно из предыдущего рассуждения, является общим у нас с животными, а именно: стремление к подражанию, ощущение и память. Есть у тебя, что ты можешь возразить против этого? У. Нет, ничего. И мне не терпится узнать, какова же эта дисциплина, познание которой, очевидно, весьма тонко ограждено от наиболее грубых душ.
        Глава 6. Театральные певцы не знают музыки. 11. Н. Сказанного мало, и я не считаю возможным перейти к разъяснению этой дисциплины, прежде чем мы не выясним того, что актеры способны доставлять наслаждение слуху простого народа без этой науки, и того, что актеры отнюдь не могут изучать и знать музыку. У. Удивительно, если ты это сделаешь. Н. Нет, это легко, но нужно, чтобы ты был повнимательнее. У. Насколько я сознаю, мое внимание с тех пор, как началась эта беседа, никогда не было столь напряжено, как сейчас, однако должен признать, что ты меня еще гораздо больше насторожил. Н. Благодарю тебя, хотя ты больше помогаешь сам себе. Итак, ответь, пожалуйста: кажется ли тебе знающим, что такое золотой солид, такой человек, который, желая продать его за справедливую цену, оценит его в десять мелких, монет? У. Кто это скажет? Н. А теперь ответь, что нужно ценить дороже - то ли, что постигает наше разумение, или то, что нам дает случайное суждение неопытных людей? У. Нет сомнения, что первое несравненно выше всего прочего, которое нельзя даже признать за нечто, принадлежащее нам. Н. Так, стало быть, ты не будешь отрицать, что вся наука заключена в разумении. У. Кто может это отрицать? Н. Следовательно, и музыка - там же. У. Вижу, что это вытекает из ее определения. Н. А теперь скажи: рукоплескания толпы и все эти театральные награды разве не кажутся тебе чем-то, что находится во власти фортуны и зависит от суждения неопытных людей? У. Я считаю, нет ничего более переменчивого и более зависящего от случая, от власти толпы и ее одобрения. Н. Так неужели актеры, если бы они знали музыку, продавали бы за такую цену свое исполнение? У. Такой вывод меня тревожит немало, хотя кое-что я н могу возразить. Ведь того продавца солида, о котором была речь, нельзя сравнивать с актером. В самом деле: актер, получив рукоплескания или какое-нибудь денежное вознаграждение, не теряет ту науку, посредством которой он доставлял удовольствие народу, если только он ее имеет; наоборот, обогащенный деньгами и радостный от похвалы людей, он возвращается домой с наукой, той же самой, что и прежде, остающейся в целости и сохранности. А потому он был бы глуп, если бы пренебрегал этими благами; отказавшись от них, он стал бы гораздо презреннее и беднее, а, приняв, он отнюдь не становится от этого менее ученым. 12. Н. Смотри же, достигли мы хотя бы в этом отношении того, чего хотели. Ведь я уверен, ты считаешь гораздо более значительным то, ради чего мы что-либо делаем, а не то, что мы делаем. У. Несомненно. Н. Следовательно, тот, кто исполняет или учится исполнять только для того, чтобы получать похвалы от народа или вообще от любого человека, не ставит ли такую похвалу выше, чем исполнение? У. Не могу этого отрицать. Н. Ну, а тот, кто судит о какой-нибудь вещи плохо, кажется ли тебе, что он ее знает? У. Отнюдь нет, разве только это какой-нибудь развратник. Н. Следовательно, тот, кто считает худшее лучшим, вне всякого сомнения не имеет знания о нем. У. Да, Н. Итак, если ты меня убедишь или покажешь, что любой из актеров не проявляет свои способности, если он их имеет только для того, чтобы понравиться народу, ради прибыли и славы, тогда я соглашусь, что всякий актер может владеть и наукой музыки, оставаясь актером. Но если, как это весьма вероятно, нет актера, который не полагал бы и не ставил целью своей профессии деньги или славу, необходимо будет признать либо что актеры музыку не знают, либо что искать у других славы или каких-либо иных случайных благ нужно больше, чем в себе самих - разумения. У. Я вижу, что коль скоро я согласился с ранее сказанным, то теперь должен согласиться и с этим. Ибо мне кажется, что никак нельзя найти на сцене такого человека, который любил бы свое искусство ради него самого, а не ради внешних благ; ведь и в гимназии едва ли такого найдешь. Впрочем, если такой человек и есть или нашелся бы, на этом основании еще не следует презирать музыкантов, а нужно уважать актеров в виде исключения. Вот почему разъясни мне теперь, пожалуйста, существо столь значительной дисциплины, которая уже не может быть презренной в моих глазах.
        Глава 18. О красоте пропорционированных движений в ту меру, в какую о ней судят ощущения. 27. Н. Пора вернуться теперь к рассмотрению и обсуждению тех движений, которые, собственно, относятся к нашей дисциплине и ради которых мы рассмотрели то, что нам показалось нужным из области чисел, т. е. из другой дисциплины. Итак, теперь я у тебя спрашиваю, почему для уяснения мы брали те движения в пределах часа, которые, как показывал разум, стоят друг к другу в каком-то числовом соотношении. Если кто-нибудь бежит в продолжение часа, а другой затем - в продолжение двух, можешь ли ты, не глядя на часы или на Клепсидру или как-нибудь иначе отмечая время, ощутить, что одно из этих движений - простое, а другое - вдвое большее? И даже если ты этого и не смог бы сказать, такое соответствие тебя все же радует и доставляет тебе некое наслаждение. У. Я никак не могу ощутить, что одно вдвое больше другого. Н. А если кто-нибудь ритмично хлопает в ладоши, так это один звук берет одно простое время, а другой звук - вдвое большее (такие стопы называют ямбами), и если этот человек продолжает сочетать подобные звуки таким же образом, тогда как кто-нибудь другой при тех же звуках пляшет, т. е. движет свои члены в соответствии с этими временами, разве ты не скажешь: мера этих времен, т. е. чередования простых и двойных промежутков при движениях, заключена либо в самом хлопанье ладош, нами слышимом, либо в пляске, нами видимой? И не наслаждаешься ли ты ощущаемым числовым соответствием, хотя бы ты и не способен был узнать числа этой соразмерности? У. Это так, как ты говоришь: ведь даже те, кто такие числа знает, ощущают их в ударах ладош и в пляске, без труда распознавая их, а те, кто эти числа не знает и не может их назвать, все же не отрицают, что получают от них какое-то наслаждение. 28. Н. Коль скоро, следовательно, нельзя отрицать, что к самому существу нашей дисциплины, т. е. науки хорошо модулировать, принадлежат все хорошо модулированные движения, в особенности же те, которые не соотносятся с чем-то иным, а в самих себе таят цель красоты и удовольствия, тогда как упомянутые движения - ты правильно и верно ответил на мой вопрос - не могут прийти в соответствие с нашими ощущениями, если происходят на протяжении долгого времени, сохраняя изящную соразмерность между отрезками времени, равными часу или больше, - коль скоро это так, не будет ли правильно сказать, что музыка, как бы выходя из сокровеннейших тайников, запечатлела свои следы в наших ощущениях или в вещах, нами ощущаемых, а потому не будет ли правильным сначала изучить эти следы, чтобы затем удобнее, без всякой ошибки, дойти до того, что я назвал тайниками, если только это для нас возможно? У. Правильно, и я настаиваю, чтобы мы это сделали. Н. Оставим же эти расставленные за пределами нашей ощущающей способности вехи и будем рассуждать лишь о тех кратких промежутках, которые нас тешат в пении и плясках, насколько то позволит нам наш разум. Или ты полагаешь, что можно иначе исследовать те следы, которые эта дисциплина по сказанному оставила в наших ощущениях и в вещах, доступных нашему ощущению? У. Полагаю, что иначе этого сделать нельзя.

Книга шестая,
в которой от изменчивых чисел в низших вещах
душа посредством созерцания возносится к неизменным числам,
пребывающим в самой неизменной истине

        Глава 2. О числах звуков, сколько видов их существует, и может ли существовать один вид без другого. Первый вид чисел находится в самом звуке, второй - в ощущении слышащего. 2. Н. Итак, друг мой и собеседник, если тебе угодно, отвечай мне теперь, чтобы от телесного мы могли перейти к бестелесному: когда мы произносим стих "Deus creator omnium" * (* Начальные слова духовного гимна Амвросия Медиоланского) - те четыре ямба, из которых он состоит, и двенадцать его стоп, - где, по-твоему, находятся эти числа - только ли в слышимом звуке, или и в слуховом ощущении слышащего, или также в акте произносящего, или, наконец, поскольку это стих общеизвестный, также в нашей памяти? У. Во всех них, думается мне. Н. И больше нигде? У. Не вижу, что еще оставалось бы, разве только какая-то внутренняя и высшая сила, от которой они проистекают. Н. Я не спрашиваю о том, что является предметом гадательных суждений. Потому, если указанные четыре вида тебе представляются так, что ты не видишь никакого другого вида, столь же явного, давай различим их друг от друга и посмотрим, может ли каждый из них в отдельности существовать без других.
        Ведь, думается мне, ты не станешь отрицать, что в каком-нибудь месте может существовать звук, который с подобными же промедлениями и длительностями колеблет воздух - благодаря ли падению капли или какому-нибудь иному удару тел - там, где нет никого, кто бы его слышал. Если это так, поскольку сам звук имеет эти числа, существует ли там какой-либо иной из четырех видов чисел, кроме первого? У. Не вижу, чтобы там был какой-нибудь другой.
        3. Н. А что представляет собою второй вид чисел, находящийся в ощущении слышащего? Может ли он существовать, если ничего не звучит? Я не спрашиваю, обладают ли уши способностью воспринимать, когда нечто прозвучит, - ее они не лишены и тогда, когда звука нет; ведь и при отсутствии звука они отличаются от глухих. Я спрашиваю: ощущают уши числа, когда ничего не звучит? Ведь одно – иметь числа, другое - быть способным ощущать звук, выражаемый числом. В самом деле: если ты будешь пальцем касаться чувствительного места тела, то при каждом прикосновении благодаря осязанию будет ощущаться число, и коль скоро оно ощущается, ощущающий его не лишен; однако, если нет никакого прикосновения, есть ли в наличии в ощущающем не способность ощущения, а число, - об этом ставится вопрос. У. Мне нелегко признать, что ощущающая способность лишена таких находящихся в ней чисел даже тогда, когда нечто еще не прозвучало. Ведь иначе она не радовалась бы их согласию и не поражалась бы неприятно их бессвязностью. Иначе говоря, то самое, благодаря чему мы, основываясь не на разуме, а на природе, одобряем или отвращаемся, когда нечто звучит, я называю числом той ощущающей способности. Ведь эта способность одобрения и неодобрения возникает в ушах моих не тогда, когда я слышу звук, так как уши одинаково испытывают воздействия как хороших, так и дурных звуков.
        Н. Постарайся хорошенько различить обе эти вещи. Если один и тот же стих произносится то быстрее, то протяжнее, он по необходимости занимает не один и тот же промежуток времени, хотя соотношение стоп и остается прежнее. Если он как таковой услаждает наши уши, то делает это названная способность, благодаря которой мы приемлем согласное и отвергаем нелепое. Различие между стихом, произносимым медленно за более короткое время, существует лишь, пока звук воздействует на уши. Следовательно, когда звук воздействует на уши, такое их состояние никак не может быть тем же, которое бывает тогда, когда звук на уши не воздействует. Ведь "слышать" и "не слышать" различаются так же, как различаются "слышать вот этот голос и слышать другой". Итак, это состояние не распространяется за пределы данного звучания и не сокращается внутри этих пределов, ибо оно есть мера того именно звука, который его вызывает. Иная, стало быть, мера в ямбе, иная - в трибрахии; более протяжная - в более протяжном ямбе, более короткая - в более коротком, и вовсе никакая - при молчании. И так как это состояние порождается численно соразмеренным голосом, оно и само должно быть численно соразмеренным. И существовать оно не может без наличия производящего его звука, так как оно подобно следу, запечатлеваемому в воде, - такой след не образуется раньше, чем ты приложишь данное тело, и он не сохраняется, если ты это тело отнимешь. Напротив, та натуральная - так сказать, судящая - способность, наличная в ушах, не перестает существовать и в тишине, и ее в нас вселяет не звук, скорее он воспринимается ею, одобряемый или неодобряемый. Вот почему, если не ошибаюсь, и надлежит различать эти две вещи, признав, что числа, находящиеся в указанной способности ушей, привходят при любом слышании благодаря звуку и уходят благодаря молчанию. Отсюда вывод, что числа, находящиеся в самом звуке, могут существовать без тех, которые находятся в слышащей способности, тогда как эти последние существовать без первых не могут.
        Глава 3. Третий вид чисел - в акте произносящего. Четвертый вид чисел - в памяти. 4. У. Согласен. Н. Теперь обрати внимание на третий вид чисел, который находится в устремлении и в деятельности произносящего, и посмотри, могут ли существовать такие числа без тех, которые существуют в памяти. Ведь и молча, про себя, мы можем порождать в мыслях некоторые числа за тот же самый промежуток времени, в который они порождаются голосом. Эти числа, как очевидно, заключены в каком-то действии души; поскольку этот третий вид чисел не производит никакого звука вовне и не воздействует на уши, постольку ясно, что этот вид чисел может существовать без первых двух, один из которых находится в звуке, а другой - в слышащем, когда он его слышит. Но существует ли этот вид чисел без содействия памяти, об этом мы ставим вопрос.
        Впрочем, если те числа, которые мы находим в биениях пульса, порождает душа, вопрос уже решен; ведь явно, что они существуют в действии, а память здесь ни при чем. Если же в этом случае имеется сомнение, являются ли указанные числа действительно порождением действующей души, то уже, конечно, сомнения нет относительно тех, которые мы порождаем при вздохах, - они являются числами для интервалов времени, и душа производит их так, что они способны многообразно варьироваться в зависимости от пашей воли, а вместе с тем для своего осуществления не требуют содействия памяти. У. Мне кажется, что этот вид чисел может существовать без указанных прочих трех. Хотя я и не сомневаюсь, что, в зависимости от телосложения, могут получаться разнообразные биения пульса, а также интервалы дыхания, тем не менее, кто осмелится отрицать, что они происходят в результате действия души? Хотя бы, в зависимости от различия тел, движение и было у одних быстрее, у других медленнее, оно есть ничто без присутствия действующей души.
        Н. Рассмотри, следовательно, и четвертый вид, т. е. те числа, которые находятся в памяти: ведь если мы их извлекаем на свет путем воспоминания, а предавшись другим размышлениям, вновь оставляем как бы в сокровенных их тайниках, думается мне, не секрет, что они могут существовать без прочих. У. У меня нет сомнений, что они существуют без прочих; однако, если они не были бы услышаны, их нельзя было бы и передавать памяти, а потому хотя они и сохраняются, когда те пропадают, но запечатлеваются они в памяти благодаря тому, что те им предшествуют.
        Глава 4. Пятый вид чисел - в естественном суждении ощущающей способности. Какой из пяти перечисленных видов чисел занимает более высокое место. 5. Н. Не возражаю тебе и готов был бы тебя спросить, какой из этих четырех видов ты считаешь самым превосходным, если бы не заметил, что в ходе нашей беседы, не знаю, откуда появился у нас еще пятый вид чисел, заключающийся в натуральном суждении ощущающей способности, - когда нас радует равенство чисел и оскорбляет его нарушение. Ибо я одобряю то, что тебе представилось правильным: без каких-то чисел, в ней скрытых, наша ощущающая способность никак не способна была бы действовать. Или ты полагаешь, что такая великая сила принадлежит одному из указанных четырех видов? У. Я считаю, что этот пятый вид нужно отличать от всех других. Таким образом, одно есть звучание, которое приписывается телу, другое - слышание (то, что душа под действием звуков испытывает в теле), третье - порождение чисел более протяжное или краткое, четвертое - память о них, пятое - суждение по некоему как бы естественному праву обо всех них.
        6. Н. А теперь скажи мне: какой из пяти видов занимает первое место? У. Думается, пятый. Н. Ты полагаешь правильно: ведь этот вид не мог судить о других, если бы он не занимал первого места. Но тогда я спрашиваю дальше, какой же из остальных четырех ты одобряешь всего более? У. Конечно, тот, который заключается в памяти, ибо я вижу, что там числа долговечнее, чем те, которые звучат, слышимы, создаваемы в действии. Н. Ты ставишь, следовательно, созданные числа выше созидающих, ибо недавно ты сказал, что числа, находящиеся в памяти, запечатлеваются в ней прочими числами. У. Я бы не хотел ставить их выше на этом именно основании. Но вместе с тем я не вижу, как можно не ставить выше более долговечное по сравнению с менее долговечным. Н. Пусть это тебя не смущает. Ведь то, что дольше не уничтожается, не следует предпочитать тому, что уничтожается в более короткое время, как это делают в отношении вечного и временного. В самом деле: здоровье, продолжающееся один день, конечно, лучше, чем болезнь, тянущаяся много дней. И если сравнивать желательное, то лучше один день чтения, чем много дней писания, когда одну и ту же вещь прочитывают за день, а пишут на протяжении многих. Так и числа, находящиеся в памяти, хотя они и пребывают дольше, чем те, посредством которых они запечатлеваются, не должны ставиться выше тех, которые мы сами порождаем, - не в теле, а в душе. Те и другие проходят: одни - прекращаясь, другие - будучи забываемы. Те, которые мы сами создаем, даже тогда, когда мы еще не прекратили свою деятельность, упраздняются последовательностью тех, которые идут за ними: первые, исчезая, уступают место вторым, вторые - третьим и так далее, предшествующие - последующим, пока, наконец, прекращение самой деятельности не уничтожит последние. При забвении же многие числа изглаживаются из памяти сразу, хотя и постепенно; ибо они недолго остаются невредимыми. К примеру сказать, то, что не остается в памяти по прошествии года, уже по прошествии года умаляется, хотя такое умаление и не ощущается. И не без основания заключают отсюда: поскольку не раньше, чем через год, исчезает целое, постольку это служит указанием, что исчезновение начинается уже с того самого момента, как это целое запечатлелось в памяти. Отсюда часто повторяемое выражение - "tenuite memini" ("смутно помню"), - когда мы что-либо повторяем по прошествии известного времени, припоминая, прежде чем целое уже совершенно ускользнет из нашей памяти. Вот почему и тот и другой вид чисел - смертный. Тем не менее созидающие числа по траву ставятся выше создаваемых. У. Согласен и одобряю.
        7. Н. Остается теперь рассмотреть прочие три вида чисел и выяснить, какой из них лучший, который нужно предпочесть прочим. У. Нелегко это Ведь если придерживаться правила, что созидающие числа надлежит поставить перед созидаемыми, я вынужден отдать пальму первенства звучащим числам, ибо мы их ощущаем, слыша, и, ощущая, испытываем их воздействие. Стало быть, они создают те числа, которые находятся в способности слуха, когда мы их слышим, и, в свою очередь, числа, которые мы имеем в ощущении, создают другие, находящиеся в памяти; по сравнению с этими, ими созданными, им правильно отдается предпочтение.
        Но здесь, поскольку и ощущение, и память принадлежат душе, меня не смущает то, что одно, находящееся в душе, можно предпочесть другому, находящемуся в душе же. Меня затрудняет другое: каким образом звучащие числа, явно телесные или каким-то образом существующие в теле, должны быть оцениваемы выше, чем те, которые находятся в душе, когда мы ощущаем. И далее меня затрудняет, почему их не следует оценивать выше, коль скоро они созидают, а те созидаются ими. Н. Удивляйся больше тому, чье тело в состоянии произвести что-то в душе. Быть может, оно и не было бы в состоянии это произвести, если бы под действием первородного греха тело, которое душа без всякого труда и с величайшей легкостью одушевляла и направляла, не изменилось к худшему, подпав тлению и смерти, хотя оно и имеет красоту своего рода и тем самым значительно возвышает достоинство души, где и скорбь, и болезнь заслуживают чести какой-то красы. Стало быть, не удивительно, если душа, действующая в смертном теле, испытывает воздействия от тел. И не следует думать, что, так как она лучше тела, все, что в ней происходит, лучше, чем то, что происходит в теле. Ведь я думаю, истину, по-твоему, нужно предпочитать лжи? У. Кто в этом сомневается? Н. И неужели нужно предпочитать дерево, видимое во сне? У. Отнюдь нет. Н. А между тем его форма находится в душе, тогда как форма дерева, которое мы здесь видим, возникла в теле. Вот почему, хотя бы истина была лучше, чем ложь, и душа лучше, чем тело, тем не менее истина в теле лучше, чем ложь в душе. Но лучше она, поскольку она есть истина, а не поскольку она находится в теле. Так, быть может, и тело хуже, поскольку оно есть ложь, а не поскольку оно находится в душе. Имеешь ли ты что-нибудь возразить на это? У. Ничего.
        Н. Выслушай еще другое, что еще ближе относится к делу. Ты не будешь отрицать, что подобающее лучше, чем неподобающее. У. Я в этом убежден. Н. Но одежда, подобающая женщине, может оказаться неподобающей мужчине. Кто будет колебаться в отношении этого? У. Это тоже очевидно. Н. А что, если эта форма чисел является подобающей в звуках, доходящих до ушей, и является неподобающей в душе, когда она их ощущает и испытывает их воздействие? Не будет ли это весьма удивительным? У. Не думаю. Н. Почему же мы колеблемся предпочесть звучащие и телесные числа тем, которые получаются от них, хотя они и возникают в душе, которая лучше тела? Ведь мы оказываем предпочтение одним числам перед другими, созидающим перед созданными, а не телу перед душой. Ведь тела тем лучше, чем больше они пронизаны этими числами. Душа же, будучи лишена тех чисел, которые она получает от тела, становится лучше, так как отвращается от телесных ощущений и преобразуется божественными числами мудрости. Так и в священном писании говорится: "Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и число" (Екклезиаст, 7, 26). Эти слова отнюдь нельзя относить к тем числам, которыми оглашаются позорища театров; их, как я уверен, нужно относить к тем числам, которые душа получает не от тела, но скорее сама запечатлевает в теле, получив от всевышнею бога.
        Глава 6. Порядок видов чисел и их названия. 16. Н. Вернись со мною к предмету нашего исследования и ответь; мне о трех видах чисел, из коих один находится в памяти, другой - в ощущающем и третий - в звуке. Какой из них, по-твоему, превосходнее? У. Звук я ставлю ниже двух других, находящихся и как бы живущих в душе. Но относительно этих двух последних видов, какой из них выше, я не уверен. Разве только признать, что числа, которые заключены в деятельности [души], нужно предпочесть тем, которые, как мы сказали, находятся в памяти, ибо одни - создающие, а другие - создаваемые ими; на том же основании и числа, которые находятся в душе, пока мы слышим звук, нужно поставить выше тех, которые получаются от них в памяти, как это мне уже давно казалось. Н. Я считаю ответ твой разумным, но, так как была речь о том, что и те числа, которые находятся в ощущающем, суть действия души, я спрошу тебя, каким образом отличаешь ты их от тех чисел, которые мы замечаем в деятельности [души], даже когда в тишине, не отдавая себе отчета о прежнем, душа порождает что-то сообразное числам в определенные промежутки времени? Не так ли, что первые суть числа души, движущейся при движении своего тела, а вторые - числа души, движущейся вопреки страдательным состояниям своего тела? У. Я принимаю это различение. Н. Как? Ты полагаешь возможным остаться при мнении, что более превосходными считаются те числа, которые связаны с телом, нежели те, которые движутся вопреки страдательным состояниям тела? У. Более знатными кажутся мне те, которые существуют в тишине, нежели те, которые возникают не только в связи с телом, но и в связи со страдательными состояниями тела.
        Н. Я вижу, что мы различили пять видов чисел и упорядочили их по степеням их достоинства. Теперь, если угодно, дадим каждому подходящие названия, чтобы в дальнейшем нам не пришлось пользоваться количеством слов большим, чем количество вещей. У. Давай дадим. Н. Пусть первые числа назовутся судящими (judiciales), вторые - движущимися вперед (progressores), третьи - откликающимися (occursores), четвертые - содержимыми в памяти (recordabiles), пятые - звучащими (sonantes).
        Глава 7. Судящие числа бессмертны ли? 17. Н. Теперь будь внимателен и скажи, какие из этих чисел кажутся тебе бессмертными. Или ты считаешь, что все они в свои сроки пропадают и умирают? У. Бессмертными я признаю только судящие; прочие же, как я вижу, либо проходят, поскольку они возникают, либо уничтожаются забвением в памяти. Н. Ты уверен в бессмертии первых, как и в бренности прочих? Или, может быть, нам постараться поприлежнее выяснить, действительно ли они бессмертны? У. Конечно, надо это выяснить.
        Н. Итак, скажи: когда я произношу стих несколько быстрее или протяжнее, соблюдая, однако, закон соответствия между простыми и двойными стопами, не оскорбляю ли я суждение твоего ощущения некой неправильностью? У. Вовсе нет. Н. Значит ли это, что звук, порождаемый более быстрыми и беглыми слогами, может занимать больше времени, чем он звучит? У. Как это возможно! Н. Стало быть, если бы эти судящие числа удерживались уздою времени в тех самых пределах, в каких заключались числа звучащие, могли ли бы они притязать на суждение о тех звучащих числах, которые при большей своей продолжительности все-таки основаны на том же самом законе ямба? У. Отнюдь нет. Н. Следовательно, те числа, которые играют первенствующую роль при суждении, не подчиняются длительности времени? У. Вполне ясно, что нет.
        18. Н. Ты прав. Но если они не подчиняются, то, сколько бы протяжны ни были звуки ямба с надлежащими интервалами, эти числа все-таки были бы приложимы к ним при суждении о них; между тем, если я произнесу слог, длящийся (не буду брать большую величину!) столько же времени, сколько требуется для совершения трех шагов, а затем другой слог, длящийся вдвое больше, и так далее строил бы я столь же растянутые ямбы, закон простой и двойной стопы соблюдался бы по-прежнему, однако естественное суждение, о котором была речь, мы уже не в состоянии были бы применить при оценке подобных величин. Не так ли? У. Не могу отрицать, что так; ведь моя точка зрения ясна. Н. Охватываются ли, следовательно, эти судящие числа какими-то временными границами, за которые они выйти не могут, а обо всем, что за эти границы выходит, они судить не способны? А если они охватываются, то, каким образом могут они быть бессмертными, я не вижу. У. И я не вижу, что мне ответить. Но хотя я теперь уже не так уверен в их бессмертии, все же я не понимаю, как выводится отсюда их смертность. Ведь может статься, что о любых промежутках времени, о которых они могут судить, они способны всегда судить, поскольку, в отличие от прочих чисел, я не могу сказать, что они изглаживаются забвением, или существуют, пока существует звук, или простираются настолько, насколько простираются те числа, которые называются occursores, или пока действуют, или насколько простираются те числа, которые мы назвали progressores; ведь те и другие исчезают вместе со временем своего действия, а эти судящие числа, хотя я не знаю, пребывают ли они в душе, однако, наверное, пребывают в самой природе человека, готовые судить о предлагаемом, пусть даже они и меняются, начиная с определенной краткости до определенной долготы, одобряя сообразное числу и осуждая нестройное.
        19. Н. Ты, конечно, признаешь, что одни люди быстрее оскорбляются неустойчивыми числами, Другие - медленнее, и большинство может судить о дурных только путем сопоставления с совершенными, услышав как согласные, так и несогласные. У. Да. Н. Откуда же, думаешь ты, берется эта разница, как не от природы или упражнения или от того и другого? У. Ты прав. Н. Я спрашиваю, стало быть, может ли случиться, что один человек способен судить о больших промежутках времени, одобряя их, а другой нет? У. Думаю, что это может случиться. Н. Ну, а если тот, кто не способен, станет упражняться и преуспеет, то тогда сумеет ли он? У. Сумеет. Н. А могут ли такие люди дойти до того, чтобы оценивать еще более продолжительные промежутки времени, часов, дней, или даже месяцев, или годов, относящихся друг к другу как 1:2, если, конечно, им не будет мешать сон, т. е. постигать их указанной судящей способностью и отсчитывать их подобно ямбам, отбивая такт? У. Нет, не могут. Н. Почему же они не могут, как не потому, что каждое одушевленное существо в его собственном роде, в соответствии со всеобщей пропорцией, наделено своим собственным ощущением места и времени, так что если тело его в сравнении со вселенной имеет такую-то величину и составляет такую-то ее часть, то и долговечность его в сравнении с мировым веком такова же и составляет такую же его часть? Аналогичным образом и ощущающая способность соответствует своему действию, и в соответствующей пропорции действует движение вселенной, по отношению к которой эта способность является частью. Так мир, вмещая все, велик - в божественных писаниях он часто именуется небом и землей; если все его части пропорционально уменьшатся от такой-то величины или если пропорционально увеличатся, - тем не менее он останется такой же величины, ибо ни один отрезок пространства и времени не велик сам по себе, но велик по сравнению с чем-то меньшим; и, наоборот, ничто не мало само то себе, а по сравнению с чем-то большим. Вот почему, если человеческая природа для действий в плотской жизни одарена такою ощущающей способностью, которая не в состоянии судить о промежутках времени больших, чем то требуется для практической жизни, то, поскольку такая природа человека смертна, я полагаю, что и ощущающая способность смертна. Ведь не напрасно привычка называется как бы второй или искусственно созданной природой. И мы видим при суждении о такого рода вещах словно некие новые ощущающие способности, получившиеся благодаря привычке и пропадающие при появлении другой привычки.
        Глава 8. Прочие числа подвергаются исследованию с точки зрения чисел судящих. 20. Но какие бы свойства эти судящие числа ни имели, они, конечно, являются причиной, почему мы сомневаемся или с трудом выясняем, смертны ли они. О прочих четырех видах даже и вопроса нет, что они смертны; даже если судящие числа и не охватывают некоторые числа, выходящие за пределы их юрисдикции, все же сами виды этих чисел подвергаются их исследованию. Ведь и числа, называемые progressores, когда стремятся к какому-нибудь численно выразимому действию в теле, модифицируются под скрытым воздействием чисел судящих. В самом деле: то, что нас удерживает при хождении от неравных шагов, или при заколачивании от неравных интервалов между ударами, или при еде и питье от неравномерных движений челюстей, или, наконец, при ваянии от неодинаковых движений ногтей, - чтобы не перечислять многочисленные другие действия, - то, что нас сдерживает, понуждая пас при намерении осуществить что-либо посредством телесных членов избегать неравных движений и молчаливо внушая нам некое равенство, - это есть нечто судящее, внушающее мысль о создателе живого существа, боге, которого подобает считать причиной всяческого соответствия и согласия.
        21. А числа, называемые occursores, которые, конечно, действуют не сами по себе, но в зависимости от страдательных состояний тела, они предстают на суд судящих чисел и бывают судимы ими в ту меру, в какую память способна сохранять их интервалы. Ведь то число, которое заключено в интервалах времени, никак не может быть судимо нами, если не поможет нам в этом память. В самом деле: в любом коротком слоге, поскольку он и начинается и кончается, начало его звучит в одно время, а конец - в другое. Следовательно, и самый слог растягивается на какой-то малый промежуток времени и от начала своего через свою середину направляется к концу. Так разум обнаруживает, что и пространственные, и временные промежутки способны к бесконечному делению, а потому ни в одном слоге не слышен конец вместе с его началом. При слышании, стало быть, даже самого краткого слога, если бы не приходила нам на помощь память и если бы в тот момент, когда звучит уже не начало, а конец слога, не оставалось в душе это движение, возникшее, когда звучало самое начало, мы ни о чем не могли бы сказать, что мы его услышали.
        Вот почему, когда весьма часто мы заняты другими помышлениями, нам кажется, что мы и не слышали разговаривающих в нашем присутствии, - не потому, чтобы душа не порождала тогда числа, называемые occursores, по потому, что вследствие внимания к другому тотчас же угасает импульс движения.
        Когда же на протяжении более долгого времени ударяет звук, не подразделяемый никакими членениями, и с ним сочетается другой, вдвое больше или такой же продолжительности, тогда внимание к непрерывно следующему звуку подавляет то движение души, которое получалось от внимания к прошедшему и пропадающему звуку, когда он прекращался, т. е. оно не остается в памяти. Вот почему эти судящие числа (за исключением чисел, называемых progressores) не могут судить о числах, заключенных в определенных промежутках времени иначе, как в том случае, если память поднесет их, подобно служанке. Но неужели нужно полагать, что сами судящие числа простираются на известный промежуток времени? Впрочем, есть разница, в какие промежутки времени мы забываем или держим в памяти то, о чем эти числа судят. Ведь и в самих телесных формах, видимых глазом, мы не можем судить о круглом и четырехугольном, ни о любом другом определенном объеме и вообще не можем ощущать их, не вращая их перед глазами; но если забывается виденное с одной стороны, когда смотрят на другую, то намерение гудящего вовсе не достигает цели, ибо и здесь есть некая длительность времени, за изменением которой должна бдительно следить память.
        22. Что касается чисел, хранимых в памяти, то здесь гораздо очевиднее, что мы судим о них посредством чисел судящих, когда их выносит на суд сама память. Ведь если числа, называемые occursores, бывают судимы, когда они предлагаются памятью, тем более оказываются живущими в самой памяти те числа, к которым, как к покоящимся, мы возвращаемся воспоминанием после рассмотрения других предметов. Ведь что иное делаем мы, вспоминая, как не ищем некоторым образом то, что отложили в сторону? По поводу чего-то сходного возвращается в сознание движение души, которое не вполне угасло, и это есть то, что называют припоминанием. Так мы порождаем числа либо в одном лишь помышлении, либо в тех движениях членов, которые мы некогда порождали. И мы знаем, что они не пришли впервые, а вернулись в мысли, потому что, когда их вверяют памяти, они отыскиваются с трудом, и нам нужно некое предуказание, которому можно было бы следовать: когда эта трудность преодолена, числа сами надлежащим образом открываются воле, в соответствии со своими временами и порядком, - и с такою легкостью, что даже тогда, когда мы помышляем о другом, более сильно запечатлевшиеся осуществляются как бы по собственному почину, и мы их не ощущаем как новые.
        Есть и нечто другое, почему, думается мне, мы ощущаем, что нынешнее движение души уже когда-то было, т. е. имеет место воспоминание: когда мы вспоминаем недавние движения того действия, которое у нас имеется теперь, они, конечно, живее, если сравнивать их с более отдаленными, припоминаемыми во внутреннем свете, и такое признание есть узнавание и припоминание. Следовательно, и об этих числах, хранимых в памяти, судят те же самые судящие числа, но никогда одни, но при участии действующих, или тех, которые называются occursores, либо тех и других, выводя их на свет словно из тайников их и вновь вспоминая их, как бы восстанавливая уже разрушенное. Таким образом, если числа, называемые occursores, оказываются предметом суждения в ту меру, в какую память приблизила их к числам судящим, то и числа, хранимые в памяти, могут быть предметом суждения посредством чисел, называемых occursores и их обнаруживающих, с тою разницей, что для чисел ощущаемых (occursores) нужно, чтобы память представляла как бы свежие следы этих ускользающих чисел, а числа, хранимые в памяти, когда мы судим о них, слыша их, восстанавливают как бы в их свежести те же следы при пропадании чисел, называемых occursores. К чему далее говорить о звучащих числах, коль скоро о них судят посредством чисел ощущаемых (occursores)? Кто их слышит? А если они звучат там, где их не слышат, кто будет сомневаться, что мы о них судить не можем? Разумеется, при содействии той же памяти на основании судящих чисел мы судим и о звуках, достигающих нас при посредстве ушей, и о видимых движениях в плясках.

Перевод и вступительная статья В. П. Зубова

вернуться к оглавлению