Музыкальная эстетика средневековья и Возрождения

© "Музыкальная эстетика западноевропейского средневековья и Возрождения" М.: "Музыка", 1966
© Составление текстов и общая вступительная статья В. П. Шестакова

ВОЗРОЖДЕНИЕ
Музыкальная эстетика XVI века

Кастильоне
1478-1529 годы

        Итальянский политический деятель и писатель Бальдасаре Кастильоне получил известность как автор популярного в XVI веке трактата "О придворном", написанного в период между 1514 и 1518 годами. Это сочинение - типичный образец философско-риторического жанра, получившего распространение в эту эпоху наряду с серьезной научной и философской литературой. Написанное в форме оживленной светской беседы, оно затрагивает все те мотивы и проблемы, которые были предметом дискуссий и писаний светского общества, и главным образом вопросы моральной философии и эстетики.
        B центре диалогов Кастильоне стоит идеальный образ придворного, которого писатель наделяет всеми характерными чертами "универсального человека" эпохи Возрождения. Идеальный придворный должен быть всесторонне образован, быть знакомым с различными видами искусства и наук. Особую роль в воспитании придворного Кастильоне придает музыке, практическое владение и теоретическое знание которой он считает совершенно необходимым для всякого образованного человека светского общества. Известный дилетантизм в области музыки не помешал Кастильоне в создании определенного научно-популярного жанра, в духе которого были написаны впоследствии многие сочинения общедоступного характера по философии и эстетике и, в частности, по музыке.

О придворном

        "Видите ли, а музыке бывают или серьезные и медленные или же быстрейшие и нового образца мелодии, и тем не менее все они восхищают нас, но по различным причинам, как это видно в манере пения у Бидона: она то полна искусства и легкости, порывиста, возбуждена и дает столько разнообразных мелодий, что души всех слушателей потрясены, воспламеняются и как будто возносятся на небо. Не менее трогает нас своим пением наш Маркетто Кара, но у него более мягкие гармонии, которые своими спокойными и полными жалостной нежности звуками трогают и проникают в душу, возбуждая в ней приятное сладостное чувство.
        И равные другие вещи равным образом нравятся глазам вашим, так что с трудом можно понять, какие из них приятны".
        Граф начал снова: "Вы, синьоры, знаете, что меня не удовлетворяет придворный человек, если он не музыкант, не умеет читать музыку с листа и ничего не знает о разных инструментах, ибо, если хорошенько подумать, нельзя найти более почтенного и похвального отдыха от трудов и лекарства для больных душ, чем музыка. В особенности необходима музыка при дворах, так как, кроме развлечения от скуки, она много дает для удовольствия дам, души которых, нежные и мягкие, легко проникаются гармонией и исполняются нежности. Поэтому не удивительно, если в древние и в нынешние времена они всегда были склонны к музыке, имея в ней приятнейшую пищу для души".
        Тогда синьор Гаспар сказал: "Я полагаю, музыка вместе со многими другими пустыми вещами приличествует женщинам и, быть может, еще некоторым, которые имеют только видимость мужчин, но не тем, кто действительно таков; они не должны наслаждениями изнеживать души и внушать себе таким образом страх смерти".
        "Не говорите этого, - возразил граф, - ибо я вам отвечу целым потоком похвал музыке и напомню, как в древности она прославлялась и считалась священным делом, как ученейшие философы полагали, что музыка отражает строение мира, что сами небеса движением своим производят гармонию и душа наша создана таким же образом и поэтому должна возбуждаться и как бы обновлять свои качества музыкой. Не захотите же вы лишить нашего придворного человека музыки, которая не только смягчает души человеческие, но даже укрощает зверей; а кому она не нравится, тот может считать наверняка, что у него сердце в разладе с умом!" Джулиано Великолепный сказал: "Я не совсем согласен с синьором Гаспаром. Я даже считаю, по той причине, которую вы приводите, и по многим другим, что музыка не только составляет упражнение, но и необходима для придворного человека. Я бы желал, чтобы вы объяснили, в какое время и каким образом то или другое свойство, которое вы приписываете музыке, может оказать действие, ибо многое, что само по себе заслуживает похвалы, будучи взято совершенно не вовремя, становится совсем непригодным; и, наоборот, то, что иногда кажется пустяком, но, будучи хорошо использованным, заслуживает немалой похвалы. Итак, я говорю, что придворный человек в своих зрелищах должен соблюдать осмотрительность, соответствующую его положению. В скачке на коне, борьбе, беге и прыжках, по-моему, следует избегать толпы черни или по крайней мере показываться ей как можно реже, ибо нет на свете никакой вещи, столь превосходной, чтобы невежды не могли бы ею пресытиться и, видя ее часто, обращать на нее мало внимания. Так же сужу я и о музыке; поэтому я не хочу, чтобы наш придворный человек поступал как многие другие, которые, как только соберутся где бы то ни было и даже в присутствии господ, которых они мало знают, принимаются, не заставляя себя долго просить, делать то, что умеют, а часто и то, чего не умеют, притом так, что кажется, что они для этого именно и пришли, чтобы показать себя, и что это и есть их главное занятие. Пусть же придворный человек занимается музыкой как бы для того, чтобы провести время, и почти помимо желания, и не в присутствии неблагородных людей, и не при большой толпе, и, хотя бы он знал и хорошо понимал то, что делает, я бы все-таки хотел, чтобы он скрыл тот труд изучения и работу, необходимую для того, чтобы научиться хорошо делать какую-нибудь вещь, и показывал бы, что сам мало ценит это умение, но делал ее превосходно; пусть заставит других оценить ее".
        Тогда синьор Гаспар Паллавичино сказал: "Но ведь много есть сортов музыки как для голосов, так и для инструментов; мне хотелось бы знать, какая из них лучше всего и в какое время придворный человек должен ею заниматься".
        "Прекрасной музыкой, - отвечал мессер Федерико, - кажется мне та, которая поется с листа уверенно и с хорошей манерой; но еще лучше пение под виолу, ибо в музыке соло, пожалуй, заключается прелесть; красивая мелодия и манера игры замечаются и слушаются с гораздо большим вниманием, ибо уши заняты лишь одним голосом; при этом легче примечается каждая малейшая ошибка, чего нет при пении совместном, где один помогает другому. Но приятнее всего мне кажется пение под виолу для декламации; это придает столько изящества и силы впечатления словам, что просто удивительно! Гармоничны также и все клавишные инструменты, ибо имеют совершеннейшие созвучия и на них можно легко исполнять многие вещи, наполняющие душу музыкальной прелестью. Не менее приятна и музыка на четырех смычковых виолах, искусная и полная нежности. Голос человеческий украшает и придает много изящества всем этим инструментам, и мне хотелось бы, чтобы наш придворный человек имел о них достаточное понятие. Чем более он в них усовершенствуется, тем лучше. Заниматься такой музыкой я считаю возможным тогда, когда он наводится в домашнем и дружеском кружке и у него нет другого занятия; но особенно приличествует это в присутствии дам, ибо такое зрелище смягчает души слушателей, делает их более проницаемыми для прелестей музыки, равным образом возбуждает дух исполнителей. Как я уже говорил, я бы хотел, чтобы при этом не было толпы и в особенности лиц неблагородного происхождения. Но необходимым условием всего этого должна быть сдержанность, ибо в самом деле невозможно представить себе все могущие произойти случаи; и если придворный человек будет правильно судить о самом себе, то он сумеет хорошо примениться к случаю и знать, когда души слушателей расположены к слушанию, когда нет. Он будет сообразоваться со своим возрастом: в самом деле, неприлично и неприятно видеть человека высокого поведения, седого и беззубого, покрытого морщинами, с виолой в руках играющего и поющего в кружке дам, да еще случится, что он делает сие посредственно; при пении ведь слова большей частью любовные, а для стариков любовь смешна, хотя, по-видимому, иной раз доставляет удовольствие думать, что, несмотря на их лета, любовь чудодейственно зажигает сердца".
        Тогда Джулиано Великолепный сказал: "Не лишайте, мессер Федерико, бедных старцев этого удовольствия, ибо я даже знал людей почтенного возраста с превосходными голосами и очень искусными руками для игры на инструментах, более искусными даже, чем у некоторых молодых людей".
        "Я не хочу, - сказал мессер Федерико, - лишать стариков этого удовольствия, но хочу, чтобы вы и эти дамы не смеялись при виде такой глупости: если старики хотят петь под виолу, пусть делают это втайне и лишь для того, чтобы облегчить душу от тех досадных дум и тягостных беспокойств, которыми полна жизнь наша, и чтобы отведать того божественного блаженства, которое, полагаю, испытывали от музыки Пифагор и Сократ. И если они не будут хорошо исполнять ее, то все же, овладев ею в душе до некоторой степени, слушая ее, будут наслаждаться больше, чем тот, кто не имеет о ней понятия. Ибо подобно тому как руки кузнеца, хотя, быть может, и слабее, благодаря более долгому упражнению оказываются более крепкими, чем у иного сильного, но не привыкшего работать руками человека, так и слух, приученный к гармонии, различит ее гораздо лучше и быстрее и с гораздо большим удовольствием будет судить о ней, чем другой, хотя бы хороший и острый, но не разбирающийся в разнообразных музыкальных созвучиях, ибо эти изменения их хотя и не лишают вкуса к ним, но не проникают в души и лишь скользят по ним, ибо уши не привыкли слышать их. Прелесть же мелодии чувствуют иногда даже и звери. Итак, вот то удовольствие, которое старикам надлежит получать от музыки. То же скажу и о танцах, ибо такие занятия должны быть оставлены прежде, чем старость, к нашему огорчению, не принудит нас их бросить".
Baldassare Сastiglione, Il Cortegiano. II. Milano, 1911, II p. 96-98.

Перевод М. Иванова-Борецкого

вернуться к оглавлению